Женщина, заметив, что любимому ею человеку угрожает опасность, заслонила его своим телом; стрела поразила ее. Отец нашел на земле только бездыханное тело и оплакал свое горе; его обильные слезы образовали целую реку, которая и теперь называется «Слезы отца». Подобные примеры самоотверженной женской любви, хотя и не такие, быть может, героические, и теперь бывают в степи. В шестидесятых годах, во время управления степью Гутковского омское общество было сильно заинтересовано историей одной любовной парочки, бежавшей в Омск под защиту русских властей чуть ли не с озера Зайсан.
Сердечность киргизского народа рисуется также обычаем заключать братские союзы; такие друзья называются «тамырами». У тамыра для тамыра нет ни в чем отказа, какой бы он ценный подарок ни просил. Киргизское сердце хотело бы далее сделать чувство дружбы наследственным; дети двух тамыров не забывают о духовном родстве своих отцов; тамыр, отец невесты, называет сына своего тамыра окульгуяу — зятем. Рассказом о двух таких тамырах и начинается киргизская повесть об идеальной женской любви красавицы Баян-сулу. Отец ее Сарыбай и отец ее любовника Козу-курпеша были тамыры, друзья на жизнь и на смерть. Сарыбай однажды выехал на охоту; в то же самое время и Карабаю вздумалось поохотиться. Случайно они выехали на одно и тоже поле, и, завидев самку оленя, но, не замечая друг друга, стали съезжаться и скрадывать дичь; приблизившись к ней, Сарымбай заметил, что оленуха беременна, и вспомнил, что его оставленная жена тоже беременна; в нем шевельнулось чувство отца, он пожалел бедное животное. Но то же самое чувство испытал и Карабай, потому что и его жена была беременна. Оба охотника поднялись и тут только увидели друг друга и узнали, что они целились в одну и ту же дичь. Они порешили, что, если их ожидаемые дети будут одного пола, они сделают их тамырами, а если разных, то женят их. У Сарымбая родилась дочь Баян-сулу, у Карабая сын Козу-курпеш.
Высокое понятие о поэтическом творчестве выразилось укиргизов в легенде о происхождении песни. Легенда рассказывает, что некогда, именно в те отдаленные времена, когда люди еще не умели петь, песня (конечно, существо небесного происхождения) летала над землей и пела; где она пролетала низко, люди хорошо расслышали ее и переняли ее песни; где высоко, там плохо были слышны ее песни, и народы, населяющие эти земли, остались немузыкальными. Над киргизской степью песня пролетала ниже, чем над какой другой страной, и поэтому киргизы — лучшие певцы в мире. Обездоленные монголы, добавляет другое предание, позавидовали счастливым киргизам и решил выкрасть у них дар богов, искусство пения; они выбрали ловкого молодого человека и послали его туда, где стоял киргизский аул; он должен был украдкой подойти к аулу, спрятаться за скалой, подслушать, как поют киргизы, и перенять мотивы. Юноша подошел к месту, спрятался и стал ждать вечера, когда в ауле начнется пение; но аула в это время тут уже не было, он откочевал, осталась на пепелище одна старая и хромая собака, которая была не в состоянии уйти за аулом. Когда наступил вечер, собака начала выть от голода. Монгольский юноша услышал эту серенаду, подумал, что это и есть киргизское пение, запомнил его и научил ему своих сородичей. Вот почему монгольские песни и походят на вой волков.
Может быть, о том же воззрении на поэзию, как на примиряющий с жизнью элемент, свидетельствует и киргизское предание о первом киргизском шамане Куркуте, который, как есть некоторые основания думать, считался по преданию первым киргизским поэтом. Он однажды увидел сон: какие-то люди роют могилу и на его вопрос, что они делают, они отвечали, что роют могилу для Куркута. Он бежал на северный край света и думал там спастись от смерти. Но и там увидел тот же сон. Потом он побежал на южный край света, на восточный, на западный, и везде его преследовал один и тот же сон. Тогда он убедился, что от смерти не уйти, примирился с этим роковым фактом, возвратился на родину, в киргизскую степь, и здесь, усевшись на разостланный ковер, начал играть на балалайке и играл и пел до самой смерти. В этой легенде киргизский народ, может быть, выразил мысль, что только искусство красит жизнь и удаляет от нас преждевременно появляющиеся мрачные призраки.
Между киргизскими певцами есть виртуозы в исполнении, которые умеют придать пению выразительность; это не простое пение, а пение с отделкой, артистическое. Киргизский народ потрудился над обработкой своей песни, и потому она вышла такая оригинальная, что при звуках ее сейчас же переносишься в своеобразную киргизскую обстановку; начинаешь воображать себя в разгоряченном воздухе киргизской степи, среди киргизского пейзажа и даже начинаешь чувствовать ароматы степных трав,— так и несет запахом полыни.
Вообще черты, которыми обрисовывается духовный облик киргизской народности, как будто говорят, что период увлечений клерикальной персидско-арабской мудростью не может быть продолжительным, и что вкус к ней, как выше уже замечено, совсем не соответствует духовной организации киргизов, которые не похожи в этом отношении на своих соседей, на монгольскую народность, обезличенную чуждым церковным влиянием. Превосходно выразилась разница в духовной организации этих двух народностей в двух типических фигурах: фигуре праздношатающегося из монгольского народа и фигура праздношатающегося из киргизского.
Странник-монгол – это «батырчи», т.е. лама – паломник, странствующий монах, а иногда и светский человек, но все-таки богомолец, шляющийся из монастыря в монастырь для поклонения святыням. Он плетется пешком из аула в аул и питается подаянием; на спине он несет узел, в котором связана его походная палатка и уложена его чашка для приема милостыни, так называемая «батыр» или «бадир», откуда и термин «батырчи»; он идет по степи, подпираясь двумя костылями. И когда он останавливается среди степи, у какой-нибудь воды, посохи свои втыкает в землю, растягивает на них свою палатку и садится перед ее дверями, поставив перед собою свою чашку для приема милостыни. Руками он перебирает четки, устами шепчет молитву. Так он переходит от одного отдаленного монастыря к другому. По дороге он заходит в аулы и сообщает новости, которые он слышал дорогой, рассказывает о чудесах, которые он видел в монастырях, и передает легенды о подвигах святых.
Совсем в другом роде киргизский странник. Это молодой человек, «джигит», сидящий верхом на быке и переезжающий бесцельно из аула в аул; таких фланеров киргизы называют «джолоучи», от слова «джол» — дорога; по-русски это будет странник или путешественник. В руках у молодого человека не четки, а балалайка; он едет и наигрывает киргизские мелодии или импровизирует песню. Приехав в аул, он подсаживается к трапезе; его накормят, а он за это расскажет новости, «хабар», которые слышал в дороге, и споет песню под звуки балалайки. Угостившись и забрав новый запас новостей, он отправляется в следующий аул. Одно и то же явление в основе — и там и тут «гулящий человек», праздношатающийся, старающийся убить время, ищущий развлечений в смене картин и общества, в собирании и сообщении новостей, но какое различие в ситуации, какая разница в подробностях рисунка!
Неужели этот народ, который так любит жизнь и который умеет украсить ее искусством при своих варварски бедных средствах, не найдет в себе достаточно сил, чтобы не дать себя опутать той сетью, которую набрасывает на него мулла? Народ, который в песне видит откровение Божие, имеет право жить и творить. В его похоронных и свадебных обрядах, и судебных обычаях столь много особенного, указывающего на сложную жизнь, прожитую киргизским народом, в преданиях, народной эпике, в чертах народного характера так много оригинального, что в этом историческом наследстве, которое может доставить большой материал ученым для изучения, киргизская жизнь найдет впоследствии элементы для развития в более здоровом направлении. Пусть почва степей усыхает, пусть природа окажется бессильною в борьбе с надвигающимся веянием пустыни, для киргизской жизни есть обильный источник сил и средств в духовном организме народа, если только сами киргизы от него не отвернутся.
Вернувшись из Серембетя в аул султана Чингиса, я должен был собраться в обратный путь. Наступил день расставания. Для нас с султаном Султан-Газиным приготовили троечный тарантас, который должен был доставить нас в ближайшее русское селение, в Кривоозерный поселок. Когда все было готово к отъезду, я вошел в юрту султана Чингиса проститься с ним. Чингис Валиевич встал со своего места, взял меня за бороду, и мы поцеловались. Вероятно, по-киргизски это был знак особенного дружелюбия. В моем лице он хотел обласкать друга сына Чокана, с которым я находился в товарищеских отношениях. Одно из самых дорогих воспоминаний в семье Валихановых, конечно, воспоминание о Чокане, который не только был украшением этой семьи, но, несомненно, должен считаться самой лучшей личностью, вышедшей до сих пор из киргизского народа. Замечу еще раз, что в сердце Чокана любовь к своему народу соединялась с русским патриотизмом; в шестидесятых годах общерусский патриотизм не отрицал местного областного и инородческого, и два патриотизма, общий и частный, легко уживались в одном человеке. В жизни Чокана, если бы она была описана, нашлись бы указания, что нужно сделать для того, чтобы водворить и распространить русские идеи в киргизском народе.
Судьба отмерила друзьям неодинаковый жизненный путь: Потанин прожил долгую жизнь, Валиханов умер в самом расцвете сил, но их творческий и духовный контакт вечен.«Чокан Валиханов принадлежит к числу тех исключительных натур, которые, как метеор, являются в наш мир только на короткий срок, чтобы своей оригинальностью скрасить жизнь… Он имел нежное сердце и острый ум»,- писал о своем друге Чокане Григорий Николаевич Потанин. Денис Толкачев, преподаватель истории и обществознания, написал, что «Дружба замечательных представителей двух народов – Г.Н. Потанина и Ч.Ч. Валиханова — явилась примером того, как союз просвещенного казаха со свободомыслящим русским интеллигентом способствовал изучению казахской народности «не только для пополнения европейского знания, но и в целях пробуждения самосознания казахского народа».
На примере такой дружбы длиною в жизнь мы обязаны воспитывать подрастающее поколение, молодежь наших стран. Это особенно актуально в наши времена, когда понятиям дружбы, патриотизма, солидарности народов стали вновь уделять большое внимание в наших многонациональных государствах в противовес западным «ценностям» либерально — глобалистских трендов развития общества.
(Продолжение следует)